Женский журнал

За что я люблю Петербург? Только честно, без компенсаторного снобизма, неприязни к юрфаку ЛГУ и вечной иронии в адрес общих мест вроде Эрмитажа и белых ночей? Ответ короткий — за то, что это не Москва. Это не значит, что Москвой быть плохо. Очень даже наоборот. Плохо быть второй Москвой. Тут опять-таки не худо бы помнить, что вторым быть иногда хорошо (хотя тем, кто живет в Москве, это непонятно по определению). Но Москва такая одна, и другой не надо, был бы перебор. Строго говоря, Москва — уже сама по себе перебор, но это уже другая тема.

Всякий раз, как мне приходится проделывать путь из Москвы в Петербург и обратно, меня неотступно сопровождают мысли о взаимном притяжении и отталкивании этих городов. В ответ на очередной всплеск этой вечной истории часто слышится: «Вам не надоело?» или «Может, хватит?». Как будто уже давно получены ответы на все вопросы, а проблемы признаны либо решенными, либо надуманными. Как будто степень разработанности темы — это гарантия ее неприкосновенности. Наоборот. Чем больше фактов и суждений — тем меньше опасность забвения. Тем более на фоне привычного дефицита истории, внезапно накатившей волной именно в петербургский период российской государственности. Со- и противопоставление городов, не первое столетие ведущих символическую тяжбу, сыграло ключевую роль в формировании российской идентичности — политической, культурной, ментальной. Эта тяжба лишила Россию рыхлого азиатского покоя и помогла распределить интересы. Появление Петербурга было появлением альтернативы. А значит, амбиций и приоритетов. Того, на чем стоит цивилизация.

От цивилизации выиграли все. Петербург в первые два века своего существования был, понятное дело, Бразилией. Городом на пустыре, где всё можно начать с нуля. Туда приезжали, чтобы выдвигаться и выигрывать. В Москве оставались, чтобы коротать время в оппозиции, не активной, но подчеркнуто расслабленной, презирающей столичную суету. Без холодного мундирного Петербурга Москва не стала бы обаятельно ленивой «матушкой» со всеми ее лубочными атрибутами. История дала ей постоять под паром, а большевики всё вернули на круги своя, нутром чувствуя, что победившей черни ближе сусальный патриотизм, нежели басни о всемирном интернационале. Петербург же вошел в трагический, но едва ли менее важный период своей истории. Произошла почти зеркальная смена ролей. Если Москве с годами доставалось всё больше и она с радостью вспоминала, что значит быть центром, то Петербург бронзовел в позе разоренного аристократа, гордо удалившегося в свое скудное имение. С годами эта поза обнаружила свои плюсы. Казалось бы, потеря столичного статуса, обнищание, усиленные репрессии, блокада, которую старательно не могли прорвать, удел областного захолустья, где нет денег на содержание имперского наследия, — всё это должно было разрушительно сказаться на самосознании петербуржцев (если быть точным, то ленинградцев). Но именно это стало их символическим капиталом. Пусть московские жлобы хрустят баблом и скупают недвижимость. У нас-то духовка погорячее, хоть и работает на холодном северном топливе. Петербуржцы знают свой город, умеют по нему гулять, легко занимают созерцательную позицию, избавляющую от необходимости много и тяжело работать. Конечно, и в Петербурге хватает своих Растиньяков из Пскова и Петрозаводска. Но не до такой же степени… Старики не дадут соврать: в любом уголке СССР жителя Ленинграда встречали с волнующим почтением, вызывавшим у воспитанных людей приступы неловкости, особенно на фоне отчетливой неприязни к зажиточной Москве. Культура, мать ее. Не пропьешь.

В описании Москвы и Петербурга часто используют оппозицию женского и мужского. Это общее место. И, пожалуй, очень точное. Выходит так, что возвращение столицы в Москву оказалось передовой феминистской инициативой. Кухарку научили управлять государством. Румяной мещанке вручили диплом новоявленной Коммунистической академии. Она обвыклась, вошла во вкус, научилась пользоваться косметикой, освоила прочие техники социального экстерьера. Наконец, вспомнила о своей родословной, которая, как оказалось, еще и не покупная, а настоящая. Белокаменный, то есть, пардон, краснокирпичный Кремль, золотые купола, ласкающие слух слова типа «подворье» и «посад» — словом, история, древность, которую приятно присваивать и облагораживать стеклопакетами. Нынешняя Москва — это энергичная деловая женщина, бизнес-леди, которая по собственному усмотрению распоряжается жизнью, деньгами, мужчинами. Она остается женщиной — тут с моей стороны никакого сексизма, разве только чуть-чуть! Она немного капризна, требует внимания, очень субъективна, ценит дом, уют, родных и близких. Отсюда некоторая непоследовательность, неуловимость московской жизни, ее «трендов». В этом ее очарование — для тех, кто любит и понимает (не важно, что первично). А что же, в свою очередь, Петербург? Это мужчинка, хорошо воспитанный, преимущественно бесполезный, но в целом забавный и обаятельный. Его модно иметь. Он корчит из себя неизвестно кого, но быстро успокаивается, как только получает самое необходимое. В качестве самооправдания он говорит, что предпочитает философский взгляд на вещи. Бог знает, что он имеет в виду. У него может наклюнуться хорошая квартира в историческом центре, если после смерти его родителей взять дело в свои руки и расселить остальных жильцов. Как приятно будет выходить на балкон в те редкие часы, когда над этим ужасным хмурым городом устанавливается ясная погода! Петербург — отодвинутый в сторону и предоставленный самому себе гордец и эксцентрик. Его культурное первенство, конечно, мнимо, потому что таковое также требует денег. Он это понимает, но боится признать.

Петербургу искренне попытались помочь засланные в Москву казачки. Их тут много — из Питера ехали толпами на протяжении всей постсоветской эпохи. Что-то стало меняться — те же фасады, окна, автомобили, дорогие рестораны под вывеской «европейского» меню для «среднего» класса. Питер начал расправляться, вспоминать былую стать, из многих парадных почти испарился казавшийся вечным запах мочи. Всё это было бы прекрасно, если бы процессом управляли люди с головой и перспективным мышлением. Беда в том, что современная Россия понимает один язык — деньги. Именно их собирались с каждым годом всё больше вкачивать в Северную столицу, добиваясь всё более буквального истолкования этого понятия, переводя в Петербург министерства и ведомства, крупные компании и государственные монополии. Обратно — в «мужской» город, в старые мехи выстроившихся во фрунт проспектов, пусть обветшавших, но всё еще величественных особняков. Тут самое время вспомнить о реке, куда не входят дважды. Тем более если это Нева, которую часто сравнивают с Летой. Грянул кризис, и ревизионизм закончился. Конечно, жалко денег. То есть жалко, что их больше нет. Но у нас их применяют с такой нечеловеческой силой и энергией, что, может, оно и к лучшему. Петербург еще постоит в своей смешной, но элегантной и неповторимой позе. В известном смысле это отсрочка: против денег нет приема. Когда они есть.

Кстати, еще в январе Петербург объявил о продаже своей доли в строительстве «Охта-центра» — таково официальное название исполинского офиса «Газпрома», который петербуржцы уже пару лет называют промеж себя «Кукурузой». Еще раньше в столице встали площадки Москва-Сити, начавшего было поражать воображение человечества. Сам сэр Норман Фостер, известный авиатор и эксцентрик, еще недавно возводил там свою башню «Россия», предлагая русским варварам воплощение их мегаломании и дурного вкуса. Приблизительно в той же роли в свое время выступил Альфред Парланд, который построил в Петербурге собор Воскресения Христова. Немец Парланд посмеялся над русским стилем, чему не помешало официальное соавторство архимандрита Игнатия, — ныне храм, более известный как Спас-на-Крови, торчит у трех мостов на углу Мойки и канала Грибоедова законченным архитектурным анекдотом. Долгострой — это страшная вещь для Москвы и очень органичная для советского Петербурга-Ленинграда. Там никому не надо объяснять, что нет денег, это ясно и так. Нищенствующий, а по нынешним меркам просто юродствующий интеллигент понимает это и так, с легкостью предпочитая пеший вояж по островам сидению в мексиканском ресторане. Если для Москвы кризис — еще не катастрофа, но повод для негативной вибрации, то для Петербурга — это оправдание себя и благословение свыше. Во-первых, Кукурузу еще даже не начали строить. Во-вторых, еще не всё переделают на московский лад в ближайшее время. Размазать столицу так же непросто, как спорить с универсалиями истории.

Автор Ян Левченко